Коммунистическая, Большевистская, улица Ленина, 25 Октября — эти улицы старинного города Перми идут подряд. Друг за другом — и наконец выводят тебя к так называемому тюремному скверу. В народе его еще называют сквером Декабристов. А там — памятник сотрудникам уголовно-исполнительной системы, погибшим в военное и мирное время.

— А кем они могли быть в военное время? Солдатами, офицерами? — размышляю я.

— Да смершевцы они были. Что? Не знаете? И чего спрашивать? Чего тут смотреть? — буркнул прохожий.

Итак, в Перми, через которую прошли сотни тысяч заключенных и сотни тысяч оказались погребенными во рвах и болотах, памятника жертвам репрессий в центре города нет. Говорят, есть какой-то памятник на одном из кладбищ. Поди найди его.

С этим обстоятельством никак не может смириться Рудольф Веденеев. Скульптор, художник, общественный деятель. Что такое тюрьма, знает на собственном опыте, но хлопочет он не о своей судьбе.

Специалисты считают, что именно скульптурные композиции Рудольфа, посвященные памяти жертв репрессий, близки прозе Варлама Шаламова. Некоторые говорят, что это скульптурный эквивалент шаламовской прозы. Никакой попытки эстетизации ужасного. Правда как она есть.

Так вот: Рудольфу Веденееву стыдно за то, что до сих пор в Пермском крае нет памятника Мандельштаму (он с женой в Чердыне отбывал ссылку). Стыдно, что нет памятника Пастернаку, обессмертившему Пермь, Всеволодо-Вильду и Березняки. Здесь, в Березняках, он работал на содовом заводе в 16-м году. Через тринадцать лет на строительство химкомбината приедет Шаламов. От содового завода до химкомбината — пара сотен метров. Вот эти скрещения судеб, путей-дорог Рудольф случайными не считает. В них он видит стяжение важных исторических смыслов, без понимания которых у нас нет возможности понять, в какой стране мы жили.

В феврале 2002 года Юго-Камская дума утвердила проект композиции жертвам террора и репрессий. Департамент культуры области трижды обращался в «ЛУКойл». Именно по этой территории тянет свой нефтепровод «ЛУКойл». А вот и ответ: «Считаем нецелесообразным».

Один пермский чиновник объяснение дал:

— Бизнес боится проявлять инициативу, которая может носить политический характер, особенно если это связано с трагическим прошлым…

— Это потому что наш президент — кагэбэшник?

— Да, — не уклонился от ответа чиновник.

О драматической одиссее работ Рудольфа, да и о нем самом надо писать отдельно.

…В канун открытия мемориала едем мы с Рудольфом на окраину Перми. К Тараканьим горкам. Минуем заросший пустырь и поднимаемся на гору. На ней деревянный крест. И надпись: «Памяти жертв гражданской войны, расстрелянных в ночь с 12 на 13 июня 1918 года, великого князя Михаила Романова и его секретаря Брайана Джонсона». Пермскую землю считают началом и концом династии Романовых. Именно здесь погиб ныробский узник — дядя первого царя Михаила, а в 18-м году — последний Михаил из династии Романовых был расстрелян. Воровски. Темной ночью. На пустыре. Раненый Михаил бросился помочь своему секретарю, получившему смертельное ранение, но тут же был настигнут пулей.

Мы поднимаемся в деревню.

— Обрати внимание, — говорит Рудольф, — как власть декорировала свою лживость. Рядом с улицей Буденного непременно будет улица Репина, Сурикова.

В следующем году исполняется 90 лет со дня гибели Михаила Романова и Брайана Джонсона. Рудольф давно задумал памятник этому трагическому событию. Запросил данные о секретаре великого князя. Хочет узнать, есть ли у него потомки.

Спускаемся с горок. Крест стоит хоть и на горе, но у дороги. Люди приходят. Внизу бьют родничковые ключи. Здесь начинаешь понимать, какая горькая судьба выпала Прикамью — сделаться землей страданий и горя. Кладбищем надежд.

«Пермские дремучие леса», — так говорит царевич Федор своему отцу Борису Годунову о границах московской земли в пушкинской трагедии.

Именно здесь, на этих Тараканьих горках, физически ощущаешь то, что Шаламов называл первой ступенью небытия, когда «жизни стало не до шуток, когда шкура ближе всех — своя». Одиночество скорбного и жестокого пути.

А завтра — завтра настанет его, Рудольфа, день. Он автор Красновишерского мемориала.

* * *

— Нигде я не встречал такого понимания, как у красновишерских властей.
На самом деле 21 июля состоялось открытие не мемориальной доски, а мемориала в самом точном значении этого слова. Доска, установленная на постаменте, производит впечатление памятника.

Выбрано властями лучшее место в городе.

Валентина Петровна, эколог: «Я верю, что во всем этом есть Божий промысел. Кто только не претендовал на это лакомое место. То рынок, то развлекательный центр. И все срывалось. Место ожидало своего пророка».

Инициатива проведения шаламовского года принадлежит общественности города. Потомки репрессированных обратились с идеей года в Земское собрание. Глава муниципального образования Николай Новиков не просто поддержал идею, а загорелся ею. Привлекли бизнес. «ЛУКойл» вложил деньги.

Итак, проект осуществлен тремя силами — общественностью, властью и бизнесом.

— При решающей роли общественности, — подчеркивает Николай Новиков. Хороший симптом.

— Сегодняшнее событие — не районного масштаба. Это историческое событие для России. Осознание того, что с нами произошло, — процесс трудный, но вне этого процесса нет ни истории, ни будущего, — сказала уполномоченный по правам человека Пермского края Татьяна Марголина.

А теперь — внимание! Запомните все.

Красновишерск — единственный город в России, который определил свое отношение к трагическим страницам нашей истории. Он обозначил свою принадлежность к этим страницам (а значит, и свою ответственность за них) тем, что каждому, кто пересечет границу города, станет ясно:

«Здесь с 1928 по 1934 гг. находился концлагерь «Вишералаг». Тысячи невинно осужденных — жертвы сталинских репрессий — строили ЦБК и заготовляли лес. Узником этого лагеря был и великий русский писатель Варлам Шаламов, автор антиромана «Вишера» и «Колымских рассказов».

Документы нашего прошлого уничтожены, караульные вышки спилены. Бараки сровнены с землей.

Были ли мы?

Отвечаю: были.

Со всей выразительностью протокола, ответственностью, отчетливостью документа». В.Т. Шаламов.

Огромный стенд с этими словами — как гражданский щит города.