Поздним вечером мы плывем на маленьком катере, который находится в распоряжении отдела образования для перевозки школьников из прибрежных деревень. Вот он, знаменитый сельхоз, где Хан-Гирей выращивал такую капусту, какой с тех пор никто не видел. В два обхвата. Он был татарский князь, генерал из свиты Николая II. С детства Хан-Гиреем владела мечта — выращивать розы. Если верить Шаламову, цветы, выращенные Хан-Гиреем, возили на выставку в Свердловск. «Цветы на Севере — путь к свободе», — думал татарский князь. И обманулся. В первый год пребывания в лагере Шаламов наведался к Хан-Гирею по особому пропуску. Случилось это летом. Берзин требовал на свой стол свежую розу ежедневно, независимо от времени года. И каждый день свежая роза поступала на стол чекиста. Хан-Гирей был великий селекционер. Берзин взял его с собой на Колыму, и Хан-Гирей стал основателем целого ряда отраслей сельского хозяйства на Севере. 16 сентября 1938 года приговорен к расстрелу.

Вот и каменоломня. Условия работы — чистое средневековье. Здесь работал Иван Саенко, здесь он сгубил свои легкие. Проезжаем Бахари — всего-то несколько домов у края реки. Совсем на отшибе.

— Почему на отшибе? — спрашивает Нина Дюкова. — Живут, растят детей, рыбу ловят. Это не на отшибе. Это жизнь внутри себя.

Север учит одиночеству как оптимальному состоянию человека. Это тоже Шаламов.

Сама Нина Дюкова родилась у притока Вишеры — Петрунихи, и стоял там один барак. Когда приехал сюда Шаламов, было всего десять бараков на две тысячи человек. Потом появились 44 барака и 11 тысяч заключенных. По сведениям «Мемориала», через вишерский лагерь прошли 70 тысяч человек.

Пока многое еще можно увидеть. Пока есть те, кто может свидетельствовать.

Игорь составил карту лагеря по рассказам очевидцев. Старожилы знают места захоронения. Иногда можно услышать: «Да за десятым магазином хоронили и за второй баней», «А за Голубым-то Дунаем сколько захоронений, не говоря о болотах, где живых топили».

Я остановилась на Тепловке. Имя местечку дал один из комендантов лагеря — Теплов, отличавшийся особой жестокостью.

— А тот, который был на Песчанке, пострашнее Теплова орудовал… Там весь поселок вымер.

Вполне возможно, что под моими ногами косточки. Трупов было так много, что не успевали хоронить. Обычно трупы складировали, обливали известью и бросали во рвы. После Христа, считал Пастернак, человек умирает не под забором и не на улице, а у себя в истории. Теперь мы знаем, как умирали в нашей истории.

— Да по всему периметру Вижаихи хоронили, — говорит старожил.

Екатерина Видюкова вспоминает, как однажды ее отец увидел сидящих на снегу азиатских стариков. Их только что привезли. Стоял настоящий уральский мороз. Старики были в стеганых шелковых халатах. Они не говорили по-русски. Сидели недвижно. Отец попытался им показать, что нельзя сидеть. Надо бить в ладоши, топать ногами. Старики продолжали сидеть. На обратном пути он увидел окоченевшие трупы, и той же ночью блатари укрывались азиатскими халатами.

На следующий день мы идем по территории лагеря. Еще вчера сверкало яркое уральское солнце. Сегодня холодно. Дождь. Июль — как поздняя осень. Нас четверо: учитель Игорь Яковлев, Екатерина Видюкова, директор вологод-ского Дома Шаламова Римма Рожина и я.

Вишлаг — действительно классический образец ГУЛАГа. С санпропускником, мертвецкой, домом свиданий, барачными улицами, которые все носили имя пролетарского писателя Горького (1-я, 2-я, 3-я, 4-я и так далее). Была особая зона администрации. Так называемая Горка: фонтан, каток, зверинец (два медведя и один лось), театр и даже скворечник. Здесь, видимо, и родилась гениальная формула Шаламова «Лагерь мироподобен». Остается выяснить, как ГУЛАГ влияет на наше мироустройство. В каких формах он пребывает в нашей жизни.

Здесь, в театре, мама Екатерины Видюковой впервые увидела своего суженого. Он играл Несчастливцева в «Лесе» Островского. Мать, сидя в зале, вслух произносила: «Да не так ты говоришь, все не так». В канун пуска театр сгорел вместе с актерами и зрителями, поскольку был единственный выход.

…Место, когда-то занятое лагерными бараками, пусто и заброшено, хотя до центра рукой подать. Пока никто здесь не строится: такова репутация места. Я увидела двух людей, которые копошились на своем участке. Кто-то ночью поджег их сарай.

— Да Слюсарева я. Вишерская. Спецпереселенка. Дак как все, так и я. Отца заставляли лошадей отнимать у людей, а он — ни в какую!.. Был лагерь. Это мой дом родной. В тридцатом году батю выслали с Кубани. Картофельными очистками питались. Все здесь было. Мужик мой семь параличей перенес. Чем спасаю? Да массажироваю, вот и живет. Подымается.

Обо всех бедах здесь говорят тихо. Без пафоса и экзальтации, словно и в самом деле мира бытие писано не для нас, как сказал Шаламов. Словно беда и есть сущность жизни. Это какой-то другой уровень постижения мира, где наши ахи и охи или смешны, или кощунственны.

Екатерина Видюкова вспоминает, как вольготно в лагере жили блатари и уголовники. Они воровали белье вне зоны. Могли проиграть человека, но не было ни одного случая расследования.

Средств механизации никаких — кайло и лопата. Котлован рыли глубиной 25 метров. Под оползнями и обвалами погибали люди. Особенно тяжелы были работы на лесозаготовке. Наличие лесоматериала было важнейшим условием строительства целлюлозно-бумажного комбината. Крестьян, приехавших с Дона, Кубани, гнали в тайгу. Они не имели опыта работы с крупным лесом. Часто просто погибали. В тайге человека оставляли до тех пор, пока он не выполнит норму. Без еды. Возможности обогреться. Даже вернувшись в лагерь, многие не получали еду. Пайка — средство выбивания нормы. Средство, вынуждающее человека «забыть, что он человек» (Шаламов).

Он и сейчас стоит, этот комбинат, имевший в июне перед рабочими задолженность по зарплате 24 миллиона рублей. В прошлом году люди перекрывали трассу. Многие молодые подаются в Соликамск, Березняки. Директор комбината на открытие мемориала не пришел. Значит, ничего не понял ни в истории страны, ни в истории комбината. Белкин его фамилия.

Хочу найти место, где была вышка.

Вот отсюда дорога уходила на север, вверх, «и на этой дороге в жаркий летний день что-то двигалось». А двигалась туча пыли, медленно поднимаясь откуда-то издалека.

Я отсчитываю десять шагов от предполагаемой вышки. Вот здесь туча остановилась.

«Это был этап с севера — серые бушлаты, серые брюки, все в пыли. Сверкающие глаза, зубы незнакомых и страшных в чем-то людей».

Я вспомнила, как впервые переступила порог лагеря строгого режима лет сорок назад. Это был большой зал, человек на четыреста. Я читала свою первую лекцию по психологии заключенным. Лысые черепа, низкие надбровные дуги, серые телогрейки. Точно знаю, что это было абсолютно шаламовское ощущение внутренней тревоги, переходящей в страх, хотя о Шаламове я ничего не знала. Вот как можно враз превратить человека в серую бесцветную массу, подумалось мне.

Вдруг неожиданно резко возник цвет. Все разом засверкало. Это зэки поднялись с пластмассовых разноцветных стульев. Глаза резанул контраст: живое без цвета, мертвое — в красках.

Иногда я останавливаю Игоря и Екатерину Максимовну вопросом: неужели вас до сих пор никто не записал?

— А кому это интересно? — говорит Екатерина Максимовна.

Ушли деды и бабки, отцы и матери. Унесли тайну своей жизни с собой.

— Это интересно ученикам, — спохватывается Игорь. — Заметьте, интересно всегда. За пятнадцать лет работы у меня не было ни одного класса, чтобы там не оказались дети из семьи репрессированных.

Ученик Игоря Роман Зайцев получил третью премию на всероссийском конкурсе «Человек в истории — век XXI». «Так рождался мой город. Горе и радость» — тема доклада. Вы узнаете, как соловецкий лагерь перемахнул на материк, став первым индустриальным лагерем. Есть там и такой пассаж: «Вместе с лагерем была снята колючая проволока, и он стал одним из микрорайонов рабочего поселка, коим остается до сих пор. Линейки лагеря стали улицами города». Всего-то ничего надо: снять проволоку. И вы попадаете в наш мир.

— Я не делю репрессии на периоды. Для меня это один период — 20—50-е годы. Волны репрессий сменяли друг друга, хотя официально лагерь уже не существовал.

Игорь ведет исследовательскую работу с учениками. Они определяют места спецпоселений и ставят поклонные кресты. Однажды он сказал:

— А знаете, в Аралове есть икона «Утоли печаль мою».

Не могу избавиться от смысла названия.

В Красновишерске нет ни церкви, ни книжного магазина. Печаль учителя истории одна. Закрыты все документы. Дела о заключенных Вишлага — где-то в лагерях Мордовии. Но толком никто не знает.

На Шаламовские дни музею Красновишерска был подарен один документ: ликвидационный акт. Передача имущества лагеря. Об этом же говорят музейщики Соликамска, Березняков. В этих местах могли быть созданы исследовательские центры по изучению страшного периода нашей истории. Немцы Соликамска выпустили трехтомник потрясающих материалов о судьбе немцев Прикамья. Строгие документы соседствуют с личными историями, частной судьбой, от которой мороз по коже. Это частная инициатива. Директриса одного из соликамских музеев сказала: «Я пыталась уговорить исторические кафедры. Хоть бы студенты вовлекались в работу, которой непочатый край. Вот всего-навсего один социальный пласт: сосланные крестьяне. Семья могла достигать 25 человек. Где эти люди? Какова их судьба? Стала бы ясна не только степень трагедии отдельного человека, но и цена всех наших социальных преобразований».

Другой музейщик мне сказал, что знает по крайней мере 20 тысяч дел, открытие которых не терпит отлагательства. Запомним: Соликамск — всесоюзная пересыльная тюрьма. Редко кто миновал ее, отправляясь на Восток и в Сибирь.